Beautiful loser, where you gonna fall?
You realize you just can't have it all

[indent] Декабрьское солнце кусает за щёки, запутывается в волосах, щекочущих кончиками за лето выгоревших почти добела прядей затылок и шею. Он думает, что с такой прической немного походит на Марка Холлиса, — правда, вся остальная школа считает, что он похож на девчонку, а его мать — что он похож на того, кто делает всё ей назло (хотя в этом есть своя доля правды).
В шестнадцать больше чем самого себя ты раздражаешь только своих родителей и своих товарищей по несчастью, а больше чем ты же сам тебя раздражают только учёба и место, где ты живёшь.

Джейдену Портленд кажется тесным, сырым и ненастоящим, — кажется, что он только притворяется городом, а на самом же деле они все болтаются в пузе огромной рыбы, выпучившей единственный глаз в сторону Каско-Бэй. Отец говорит: если в рот хищной рыбе засунуть палец, так просто уже не вытащишь, — триста острых зубов-иголок вопьются и будут держать мёртвой хваткой, — и Джей отвечает ему, что запомнит, хоть и не знает, зачем кому-то может понадобиться совать что-то хищной твари в рот. Он бы не стал так делать.

[indent] К концу дня его взгляд рассеянно перетекает с выглядывающей из-под края учебника разноцветной страницы на то, как за окном хлопья свежего снега лениво планируют с неба на школьный двор, перекрывая матное слово из четырёх кособоких десятифутовых букв, вытоптанное кем-то в обеденный перерыв прямо напротив главного входа.

Пальцы правой руки барабанят неслышно по клетчатому листу с ещё полчаса назад решёнными уравнениями, над которыми остальной класс будет пыхтеть до конца занятия, левой — прокручивают между собой карандаш, незаточенный конец которого упирается в уголок рта, а затем соскальзывает к приоткрытым губам, плотно сжимающим его сначала на пару секунд, а затем — снова и до тех пор, пока собственная слюна не приобретает отчётливый вкус дерева и графита, серея на кончике языка.

Время тянется бесконечно долго, словно вся комната не стоит на месте, а на околосветовой скорости катится в жерло чёрной дыры, но в конце концов грохот отодвигаемых стульев и топот пары десятков ног бьёт по вискам вместе с криком “не спи, замёрзнешь” (что следует понимать не иначе как “зазеваешься — огребёшь”) кого-то из проносящихся мимо парней.

Портленд похож на идею о городе больше, чем на настоящий город, а старшая школа Диринга — на все дурацкие романтические комедии о старшей школе сразу.

Кто в здравом уме будет романтизировать старшую школу?

He'll never make any enemies
He won't complain if he's caught in a freeze
He'll always ask, he'll always say please

[indent] — Нет, это… Эй! — Плечо отдаётся болью, когда сзади резко дёргают за рюкзак, — он переносит вес почти инстинктивно и даже не падает сам, но от неожиданности разжимает ладони, мгновенно расплачиваясь за это летящими на пол учебниками, — вскидывает взгляд на довольную рожу Клеймонса и почти совершает вторую подряд ошибку:
— Нет, она не… Отстань! Зачем ты это сделал? — Выходит более жалко, чем раздражённо, но всяко лучше, чем начинать оправдываться, — по крайней мере, так думает Джейден, не отводя глаза и нахмурив светлые брови, — смотрит в упор на Алекса, будто на очередное школьное уравнение, в котором необходимо найти причину того, что цепляют его, — как будто всему непременно нужна причина, — как будто, если найти такую причину, вся жизнь соберётся, будто китайская головоломка.
Такое с ним происходит не в первый раз, — и, хоть и не понимая причины, он, в общем и целом, уже понимает, что будет дальше, — по крайней мере, так кажется до тех пор, пока вместе со стайкой других рядовых забияк рядом с ними не появляется кто-то ещё.

[indent] — … — Он вздрагивает всем телом от навалившейся тяжести и тепла, и неуклюже пытается спрятать это в кивке головой, прежде чем запрокинуть её назад и закономерно стукнуться о чужое плечо затылком: Артур Роудс на полторы головы выше не только по меркам подростковой социальной иерархии, но и в самом буквальном смысле, и его взгляд сверлит насквозь так же, как собственный, — только ищет что-то совсем другое.

От этого взгляда изнутри всё поджимается, но не в страхе, а в напряжённом чутком внимании, переваривающемся в Алексе Клеймонсе и других парнях на желание следовать и ловить каждое его слово, — и во что-то на грани сосредоточенной настороженности и (желания сунуть палец в рот хищной рыбе) любопытства, — что он пока что не осознал до конца, — в Джейдене Эдвардсе.

— Спасибо, — он, кажется, говорит это просто чтобы сказать. Благодарить за поднятые учебники Алекса, полторы минуты назад их же и расшвырявшего, невозможно нелепо, но где-то на фоне мелькает мысль, что, восприми Роудс слова благодарности на свой счёт, будет выглядеть вдвое хуже.

Артур похож на Малыша Билли, — не хватает только ковбойской шляпы, — из другого известного комикса; по нему тоже нельзя понять, хороший он или плохой, и такие ли безобидные его шутки. Это влечёт и отталкивает одновременно, — сам бы Джей никогда не заговорил с ним, и то, что сейчас происходит, по большей части сбивает с толку. 

[indent] Он замирает, схватившись за лямку протянутого ему рюкзака в дюйме от пальцев Артура, по его глазам удивлённо пытаясь сообразить, не перепутал ли смысл вопроса. Его никогда никуда не зовут, — особенно когда намечается что-то классное, — а, если увязывается без спроса, то поднимают на смех или разыгрывают, и даже не дают шанса себя проявить (отец говорит, чтобы завоевать уважение, нужно себя проявить, — но ему легко говорить).

— Да, конечно, — вылетает раньше, чем разум успел бы хотя бы наскоро взвесить последствия этого “да”, — смех наполовину за гранью видимости и тёплый огонь во взгляде напротив делают своё дело: может, это и есть такой шанс? Хуже-то точно уже не будет.

— Она…

(она ждёт, — и будет очень расстроена, если он придёт позже, потому что сегодня они должны были начать украшать дом перед праздниками, чтобы успеть до того, как отец закончит с работой; она взбесится, если узнает про мост и станцию, — или хотя бы про то, с кем именно её сын зависает после занятий, но сейчас эта мысль куда больше злит, чем пугает: почему он вообще каждый раз о ней думает, прежде чем что-то сделать? если нужна причина, то вот она)

— ...Подождёт.

And if it kill me, it'll kill me
So let it kill me but I'm never gonna live a lie

[indent] Гул крови в висках заглушает шипение реки под ногами; пару секунд ему всё ещё кажется, что он знает, что будет дальше, — очередной натужный смешок по незримой команде сменится волной хохота: да, конечно, всё не всерьёз, а ты в самом деле поверил? Джейден видит в глазах остальных ребят отсветы той же самой уверенности и успокаивается, но, когда вновь останавливает свой взгляд на Роудсе, заглядывая ему в лицо, словно пытаясь выискать заговорщический смешок в уголках его рта, то понимает, что Артур — единственный, кто не шутил.

Взгляд чёрно-синих от сумерек глаз, прикасаясь к щеке, пробуждает внутри мимолётное полуслепое желание отступить назад, — будто бы не хватает пространства и нечем дышать. Он моргает, стряхивая с ресниц примерещившийся в игре закатного света знак, и подаётся вперёд, следом, нервно сжимая пальцами правой руки оттянутый край рукава.
“Не худший вариант”, — эхом проносится в голове, и вибрация, отражаясь в висках, брошенным с лестницы мячиком для бейсбола в три упругих прыжка скатывается по позвоночнику вниз. На губах мимолётным мороком чудится привкус железа, и Эдвардс кусает их, мягкую кожу сминая зубами почти до боли; он единственный не переводит взгляд, — сам не догадываясь об этом, — потому что смотрит только на Артура.

— Нет, — севшим голосом огрызается Джей, не решаясь мотать головой, когда его пальцы оказываются так близко, что шею колет теплом, повисает послушной тяжестью, как котёнок, которого сцапали за загривок.
Это возможно, — так же, как можно остаться целым после падения с тридцати тысяч футов и пережить укус самой ядовитой змеи, — он читал о таком, и поэтому отвечает честно: это возможно. Но, с превосходящей во много раз вероятностью, это — или самоубийство, или, как минимум, верный способ пролежать все каникулы на больничной койке. А если отец и мать вдруг узнают о том, что он даже просто стоял в этом месте, — ближайшие три недели он проведёт в своей комнате под домашним арестом, — потому что ребёнок, не ценящий свой самый главный подарок от Господа и своих родителей, — свою жизнь, — не заслуживает подарков на Рождество.

“Да и чёрт бы с ними”.

Как будто ему подарили хоть что-то, о чём он просил.

(он не просил даже эту жизнь, — но от этой мысли становится гадко и горько)

[indent] Дрожь незаметно бежит по коже от мягкого, почти ласкового прикосновения, — и забирается ледяным холодом под неё от ужасного смысла слов, сказанных, глядя глаза в глаза, с полуулыбкой: кто-то из вас.
Джейден оглядывается на других парней, — на то, как отчётливо отличимо даже в лучах догорающего заката стали бледнее их лица, темнее и тяжелее тени, залёгшие в уголках губ и глаз, — вновь встречает насмешливо-изучающий взгляд Роудса собственным; в нём эмоции, перемешавшись, будто цвета на круге Ньютона в простом, почти детском опыте, стёрли друг друга, оставив только растерянность.

Он почти неосознанно прикасается к вороту куртки, немеющими руками стягивает с широких и угловатых плеч рукава, замирает, сминая в ладонях край свитера, чувствуя, как от холода отвердели соски и поднялись дыбом редкие мягкие волоски на загривке, — и ему страшно до одури. Эдвардс тянется взглядом к фигуре Артура, — так, словно ищет уверенности или ещё надеется, что всё это — до несмешного затянутая жестокая шутка, и больше уже не может его отвести, скользя, словно кончиками подрагивающих пальцев, всё ниже от улыбающихся ему глаз по обнажённой коже, пока снова не вздрагивает от звука своего имени.

[indent] У каждого из них есть “волшебное” слово, враз отключающее рассудок, — срывающее предохранители и выключающее инстинкты; для Алекса Клеймонса это “страх”, а для Джейдена Эдвардса — “ложь”.

— Тогда я должен прыгать первым.

Эти слова приходят сами собой, — даются совсем легко, — но перед глазами на миг темнеет. Он знает, что действовать нужно быстро, пока за спонтанным порывом задерживается его осознание, и отпускает свитер, так и не сняв, — до боли сжавшиеся замёрзшие пальцы слушаются не сразу, но в ограждение впиваются намертво, — так, что сперва даже кажется, что подняться выше второй перекладины он просто не сможет. Это возможно.

Джей машинально хватает Артура за запястье, с трудом отдавая себе отчёт в том, что делает и зачем, — но при взгляде на чёрную пропасть внизу сознание вдруг проясняется и вместо вороха мыслей, кричащих наперебой, как стая напуганных птиц, в нём остаётся одна тишина и биение сердца в груди; на секунду он будто бы чувствует под подушечками чужое — спокойное и размеренное, — и лишь тогда виновато одёргивает ладонь, делая шаг вперёд (вверх).

Ему хочется оказаться не здесь. Где угодно — только не здесь. Не в этом городе, не в этой семье и не в этом теле. Хочется, чтобы другие над ним не смеялись и не использовали в своих дурацких розыгрышах. Хочется, чтобы воспринимали всерьёз. Хочется перестать изо всех сил прикидываться нормальным, играя по чужим правилам, — всем им назло. И сейчас он отчётливо понимает: есть способ.

В мире, где ничего не меняется, есть лишь один способ что-нибудь изменить.

— Раз я сказал, что можно… Да? — В хриплом от напряжения голосе слышится только болезненная уверенность, и не слышен вопрос, — Так будет честно.

Даже если нет — то это не худший вариант.

На периферии сознания выступает кровь, возвращаясь отчётливо прорисованным страхом, врезающимся в суставы и кости, но раньше, чем тугая крупная дрожь окончательно парализует тело, он ловким рывком перебрасывает худые лёгкие ноги на противоположную сторону ограждения. Это проще и, одновременно, тяжелее, чем он себе представлял.

Теперь нужно лишь отпустить руки.

Джей никогда не купался зимой, — ты же не хочешь опять заболеть, — не может даже прикинуть, насколько холодно это будет, но точно знает, что очень холодно. Возможно, настолько холодно, как ему не было в этой жизни.

Хочется ещё раз обернуться, — беспомощно перехватить взгляд, который он чувствует на себе, словно чужие ладони, — но шея деревенеет, и голова начинает кружиться от высоты и от пустоты впереди.

И он отпускает, — не закрывая глаза.

Это красиво.

Where Is My Mind? — Pixies

***
однажды произошел взрыв, он породил пространство и время

[indent] Ночь поминутно плавится эбонитовой чёрной смолой, — затекает за шиворот, скапливаясь в ямках ключиц; переплетается в плотный узел с холодными пальцами, давит на горло тлеющей между них сигарете.

Он выпускает дым в открытое настежь окно и втягивает губами дыхание спящего города, пахнущее железом, дешёвым хлебом и гарью, — чувствует, как под левым бедром кругами на камне расходится шаг вибрации проходящего из никуда в ниоткуда скорого поезда. Странно, — ведь им больше некуда торопиться: время остановилось, свернувшись уродливой рыжей гусеницей в кольцо, и сигарета жжёт кончики пальцев у фильтра, но всё никак не кончается. Кажется, будто завтрашний день никогда не наступит.

[indent] Это парадокс летящей стрелы: время не движется, оно замерло в каждом своём моменте.

однажды произошел взрыв, и планета начала вращаться в пространстве

[indent] Вдох, — и голову кружит от свежести и безумия: под босыми стопами обнажённые доски укрыты ковром чертежей, липнущих к влажной коже, вгрызающихся в неё карандашными ниточками судьбы, рвущимися на выдохе. Сколько из них оборвётся в том завтра, которое никогда не наступит?

Он держит в уме число, — перекатывает как жвачку между зубами, пробуя растянуть, — как заветные выигрышные номера в лотерее, где главный приз — попасть во все выпуски утренних новостей.

Это математика катастроф: линия залпового огня, радиус поражения, параболоид вращения высших сфер, корень зла и порочный круг.

Это то, в чём он оказался чертовски хорош, оправдав для себя идею, — большую цель — незначительными (в сравнении) жертвами, — но отчего-то в последнюю ночь тяжелее всего уснуть.

[indent] Измятый хлопок постели не впитывает сползающие вниз по щекам и загривку тяжёлые капли водопроводной воды, — царапает плечи и ягодицы, как грубая сетка, и гонит остатки сна.

В темноте слышно только как бьётся сердце, ударами отбивая до онемения переднюю стенку груди, как скрипит, проворачиваясь, земная ось, как от напряжения гудят трансформаторные подстанции глубоко внутри, и становятся чаще вдохи и выдохи в по-человечески жадном желании надышаться.

Вдох, — и ладонь скользит вниз вдоль линии симметрии живота, — кожа, гладкая после бритья, приливной волной обдаёт запястье теплом, пульсирует, вторя ритмичной ласке.

Член набухает так быстро, будто его не трахали где-то со старшей школы, — на выдохе он представляет чужую ладонь, рефлексивно вбивается в неё фрикцией, подаваясь навстречу слегка разведёнными бёдрами, гасит неловко-непреднамеренно это движение, пальцами левой руки касается приоткрытого рта, до щелчка прикусывает край ногтя на указательном и обнимает губами, — рассеянно, как сигаретный фильтр, чувствуя, как под нёбом в вязкую теплоту слюны примешиваются соль и табачная горечь, кислый металл, — прежде чем пропустить второй, обводя по кругу до основания и выталкивая назад языком.

Локоть стонет от неудобного положения, — под поясницей, — когда он вводит их в себя торопливо и рвано, чувствуя влажный жар, упругое нервное сопротивление мышц, — чувствуя, что этого уже до смешного давно до смешного мало, — что давно уже не хватает пальцев и двух своих рук, чтобы заполнить всю пустоту, как давно перестало хватать сигарет, чтобы согреть её, — хочется дольше, сильнее и глубже, хочется с болью и кровью, с криком, — ведь только так чувствуешь себя настоящим. Но отчего-то в последнюю ночь он выкуривает пол пачки и дрочит, толкаясь беспомощно в самого себя, пытаясь вымотать до потери чувствительности; всё лучше, чем приползать под бок с горячечной лаской и пресловутым по-детски “мне страшно до одури”.

однажды произошел взрыв, он породил жизнь, какой мы её знаем

[indent] “Ты по-прежнему долго не можешь кончить, если не придушить тебя?”

Рассеянный свет из распахнутого окна обнимает раскрытое в плоскости металлической дешёвой кровати тело, в проекции вырисовывая углы и изгибы, подводит серебряным влажные блики с холодной рациональной точностью, прячущейся под ними, и разливает чернила в дверной проём, кутая в тень насмешливую фигуру; это — простейшая геометрия.

“Думал, ты спишь.”

По-прежнему думает слишком много и слишком быстро, стремглав увлекаясь идеями и эмоциями, — прыгает в ледяную воду с моста (поймаешь?), — отдаёт себя без остатка, с лихорадочной нежностью подставляясь под зубы и лезвия, — проектирует для него (а не идеи) свой персональный ядерный взрыв (пороховой заряд только запускает цепную реакцию), сам становится часовой бомбой, таймер которой уже колеблется возле нуля. Завтра.

затем ещё один взрыв

[indent] — Трахни меня? — Голову запрокидывает назад, подставляет (по-прежнему) неосознанно, но привычно незащищённую шею (поймал, а теперь держи и не отпускай), давит беспомощное “пожалуйста”, будто только сейчас признаёт, что нуждается, — будто не признаёт это каждый раз, когда выдыхает со стоном, посасывая чужие пальцы, когда подаётся назад, насаживается глубже, целует ладонь, которая зажимает рот; будто не признаётся ответным блеском в глазах, тем, как бессознательно заправляет за ухо прядь волос, склонившись над изрисованной формулами тетрадью, приглаживает подушечкой пальца шрам.

Губы предательски сохнут, слипаются рваным дыханием, — он обводит их кончиком языка, подбирая слова на ощупь, не пряча крупную дрожь, — из клубка перепутанных мыслей к ним тянутся цепью (полупрозрачной нитью) слова, просяще и лихорадочно-искренне:

— Так, будто завтра никогда не наступит. Как будто в последний (в последний) раз.

и для нас он станет последним